Зима в Петербурге 1839 года была с сильными оттепелями. Часовой Постников, солдат Измайловского полка, стоял на посту. Он услышал, что в полынью попал человек и взывает о помощи. Солдат долго не решался оставить свой пост, ведь это было страшным нарушением Устава и почти преступлением. Солдат долго мучился, но в конце концов решился и вытащил тонувшего. Тут мимо проезжали сани, в которых сидел офицер. Офицер стал разбираться, а тем временем Постников быстро вернулся на свой пост. Офицер же, поняв что произошло, доставил спасенного в караульню. Офицер доложил, что он спас утопающего. Спасенный ничего сказать не мог, так как от пережитого потерял память, да толком и не разобрал, кто его спасал. Дело было доложено подполковнику Свиньину, усердному служаке.
Свиньин посчитал себя обязанным доложить обер-полицмейстеру Кокошкину. Дело приобрело широкую огласку.
Офицер, выдавший себя за спасателя, был награжден медалью “за спасение погибавших”. Рядового Постникова было приказано высечь перед строем двумя сотнями розог. Наказанного Постникова на той же шинели, на которой его секли, перенесли в полковой лазарет. Подполковник Свиньин приказал дать наказанному фунт сахару и четверть фунта чаю.
Постников ответил: “Много доволен, благодарю за отеческую милость”. Он и на самом деле был доволен, сидя три дня в карцере, он ожидал гораздо худшего, что мог ему присудить военный суд.
(No Ratings Yet)
Краткое содержание рассказа Лескова “Человек на часах”
Другие сочинения по теме:
- Рассказ этот автор слышит от няни своего младшего брата Любови Онисимовны, в прошлом красавицы актрисы орловского театра графа Каменского. На...
- Детство и юность Александра Рыжова В царствование Екатерины II, в городке Солигалич, Костромской губернии в семье мелкого канцелярского служителя Рыжова...
- На корвет, стоящий на Сингапурском рейде, прибывает новый старший офицер, барон фон дер Беринг. Корабль находится в кругосветном плавании уже...
- К Шерлоку Холмсу обращается за помощью молодой человек, мистер Беннет, который ассистент знаменитого профессора Пресбери и жених его единственной дочери....
- Глава первая Путешествуя по Ладожскому озеру на пароходе, путешественники, среди которых был и рассказчик, посетили поселок Корела. Когда путешествие продолжилось,...
- Несколько лет назад старушка-помещица одолжила петербургскому франту 15 тысяч рублей под залог имения. Старушка знала мать этого франта и всецело...
- Известная рассказчику кружевница Домна Платоновна “имеет знакомство самое необъятное и разнокалиберное” и уверена, что этому она обязана одной простотой и...
- Две молодые девушки, “тополь и березка”, Лизавета Григорьевна Бахарева и Евгения Петровна Гловацкая возвращаются из Москвы после окончания института. По...
- На постоялом дворе укрываются от непогоды несколько путников. Один из них утверждает, что “всякого спасенного человека… ангел руководствует”, и его...
- “Русский человек на rendez-vous” относится к публицистике и имеет подзаголовок “Размышления по прочтении повести г. Тургенева „Ася“”. При этом в...
- После окончания венского совета император Александр Павлович решает “по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть”. Состоящий при нем...
- Предмет рассказа составляет “житье-бытье” представителей старгородской “соборной поповки”: протоиерея Савелия Туберозова, священника Захария Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына. Бездетный Туберозов...
- В уездный город возвращается Иосаф Платонович Висленев, осужденный в прошлом по политическому делу. Его встречают сестра Лариса, бывшая невеста Александра...
- По прошествии времени Яков Софроныч понял: все началось с самоубийства Кривого, их жильца. Перед тем он рассорился со Скороходовым и...
- Человек-ящик, сидя в своем ящике, приступает к запискам о человеке-ящике. Он подробно описывает, какой ящик пригоден для человека-ящика, как его...
- Ы Писатель Муравьев сочинял для одного из московских журналов рассказ о труде, но у него ничего не выходило. Муравьеву казалось,...
- В старом замке Або (Финляндия) жил старый домовой. Дружил он лишь с домовым из кафедрального собора и старым привратником замка...
Сочинение по рассказу Лескова «Человек на часах»
Рассказ Николая Семеновича Лескова «Человек на часах» это не просто передача информации о некотором стародавнем происшествии, это вдумчивое рассмотрение морально - нравственных типажей в человеческом обществе. Похожая ситуация могла произойти в любое историческое время, при любом политическом строе.
Часовой, разрываясь между моральными законами и воинским долгом, все-таки выбирает первое - спасает человека, зная, что губит себя. Приведенная в действие русская поговорка - сам погибай, а товарища выручай.
Вышестоящие командиры, которые по всем правилам обязаны были жестоко наказать часового, относятся к нему с пониманием. Поступок Постникова им понятен, оказавшись на его месте, они поступили бы так же. Даже Свиньин, переживающий, прежде всего, о себе и своей карьере, беседуя с владыкой, одобряет действия подчиненного.
Рассказ, изначально названный «Спасение погибающего», был переименован в «Человек на часах». Мне кажется, смена названия рассказа очень верна - в нужное время, в нужном месте на посту оказался не просто покорный винтик государственной машины, а сильная личность.
В.И.Даль в своем словаре дает таким людям, как постников емкое и точное определение: «Человек - высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей, речью, совестью, сердцем».
Во время чтения рассказа, я очень переживал за судьбу главного героя. И я рад, что сердечность возобладала над бездушностью государственных законов и правил.
Сочинение «Человек на часах» по рассказу Н. Лескова
Когда я читал произведение Николая Лескова «Человек на часах», то размышлял о правилах. Правила ведь придумали для того, чтобы облегчить людям жизнь. Но иногда начинается перебор. Тогда правило становится важнее человека. Все стараются любой ценой его соблюдать, забыв про смысл, про других людей.
Такой же абсурд происходит и в рассказе Лескова. Герой рассказа, часовой дворцового караула Постников, бросает свою караульную будку и спасает человека, тонущего в ледяной воде Невы. Хотя покидать пост часовому ни в коем случае нельзя. Спеша на помощь, часовой знал, что за это нарушение его ждут трибунал, каторга, вплоть до расстрела. Во времена царя Николая I России в войсках были приняты такие правила.
Лесков иронично пишет, как воспринимает начальство солдата известие о спасении им человека: «Беда! Страшное несчастие постигло!». После этого подполковник Свиньин и полицмейстер Кокошкин стараются скрыть то, что часовой ушел с поста. Поэтому медаль о спасении дают вообще постороннему человеку, а Постникова сажают в карцер.
Идея рассказа Н. Лескова «Человек на часах» - нелепость и бесчеловечность системы, которая построена на страхе и «показухе». В этом произведении раскрыты тема совести, тема человечности, тема свободы выбора, тема бездушного формализма.
Подполковник Свиньин погряз в формальностях, как в грязи. Не зря он носит такую фамилию. Свиньина интересуют только собственная карьера и мнение о нем начальства, чтоб не сказали: «Свиньин слаб». В итоге солдат, совершивший подвиг, получает двести палок, и еще «доволен», что наказание такое «мягкое».
Начальство после наказания присылает Постникову в лазарет чай и сахар: «отдыхай, мол». Хоть это хорошо. Но это и показывает лицемерие: военные делают не то, что думают про себя. «Картинка для виду» для них важнее настоящей жизни.
Над чем меня заставляет задуматься рассказ Н.С. Лескова «Человек на часах»
Рассказ Лескова «Человек на часах» был написан в 1887 году. Это произведение повествует об одном случае, которое писатель называет «отчасти придворным, отчасти историческим анекдотом».
Но, я думаю, в своем рассказе Лесков затрагивает много важных проблем. Все они заставляют меня о многом задуматься. Что же произошло? Ночью часовой Постников стоял на своем посту. И вдруг он услышал, что человек попал в полынью и тонет. Перед часовым встает проблема. Он думает, спасти ли ему утопающего или же остаться на посту. Ведь Постников - солдат. Это значит, что ему нельзя нарушать присягу. Он клялся императору в своей верности, клялся перед российским флагом на Библии. Лесков заставляет задуматься, что же важнее: жизнь человека или верность присяге. Но Постников знал, что если о его нарушении узнают, то ему грозит много бед. Этого героя могли сослать на каторгу и даже расстрелять. Все же Постников принял решение спасти утопающего. Я думаю, что он сделал очень правильно. Мне кажется, что жизнь людей важнее всего. А военное начальство должно ценить тех солдат, кто жертвует собой ради спасения других людей. Этот поступок Постникова показывает, что герой умеет принимать решения, умеет действовать по ситуации.
Но военное руководство не оценило героического поступка часового. Оно не только посадило Постникова в карцер, но и назначило ему наказание за нарушение устава. Герою «всыпали» двести ударов розгами. Сам подполковник Свиньин (очень говорящая фамилия!) пришел убедиться, что «нервный Постников был «сделан как следует». После порки герой лежал в лазарете. Но самое удивительное, что он был благодарен судьбе и начальству, что легко отделался. Каким же нужно было быть запуганным человеком, чтобы подумать такое!
В забитости солдат во многом виновато их начальство. И Лесков ясно нам это показывает. Узнав о подвиге Постникова, все военное начальство всполошилось. Но по какой же причине? Чтобы не дошло до государя императора, что один солдат нарушил присягу. Подполковник Свиньин волнуется, что это отразится на его карьере. Генералу Кокошкину просто все равно, потому что это происшествие его не касается. Генерал улаживает «дельце». Лжеспаситель получит медаль за спасение утопающего, а спаситель - двести розог.
Лесков показывает, что армейское начальство - это «мертвые» люди. Вся их жизнь подчинена присяге. Для них она дороже живых людей. Редкое исключение составляют такие офицеры, как Миллер. Но их не любят и ругают за «гуманизм».
Но не только армейская жизнь пронизана несправедливостью, черствостью и злом. Жизнь в сете подчинена тем же законам. В конце рассказа писатель показывает нам это. Священник, до которого дошла история с Постниковым, подробно расспросил обо всем у Свиньина. Но и он не осудил никого из служак, не пожалел Постникова. Этот владыка отделался «мудреными» фразами. Мне кажется, он просто утолил свое любопытство, послушав о «мирских делах».
Рассказ Лескова «Человек на часах» заставил меня о многом задуматься. Я решил, что человеческая жизнь дороже слов, пусть даже произнесенных и самому царю. Нужно делать то, что ты считаешь нужным и не жалеть об этом. Нужно нести ответственность за свои поступки. Еще я считаю, что нельзя терпеть несправедливость и жестокость. Нельзя превращаться в «мертвых» людей. Всегда нужно помогать другим, быть к ним внимательным и чутким.
Русский народный характер в рассказе Лескова «Человек на часах»
Произведения Николая Семеновича Лескова посвящены народу. Он писал о судьбе талантливых инеобычных представителей народа, но писал и об обычных. Эти люди воплощают в себе все лучшие черты русского характера. Лесков очень любил народ и хорошо его знал. В его произведениях люди как будто сами рассказывают о себе. В небольших рассказах писатель показывает благородство, мужество и силу духа русского человека. В произведении «Человек на часах» мы видим солдата Постникова, который стоит на посту в Петербурге. Он слышит крики о помощи - кто-то провалился под лед. В нем борются разные чувства - желание помочь и чувство долга. Он должен стоять на часах, потому что нельзя бросать пост, но ведь человек погибнет Несмотря ни на что, Постников спасает утопающего и возвращается на свое место. Лесков подчеркивает, что этот поступок очень важен. Почему? Потому что, если узнают, то солдата будут судить и могут сослать на каторгу. Так и получается: Постникова наказывают. Но он не жалеет о своем поступке, ведь он спас человека. Писатель обращает наше внимание на терпение и безропотность русского человека. Солдат переносит все испытания: и розги, и боль, и унижения. А когда подполковник Свиньин дарит ему фунт сахару и четверть фунта чаю, то он сильно радуется, что так легко отделался. Таков русский человек: он терпит и не жалуется. А еще русский человек мужественный, сильный, честный, он сочувствует слабым и готов помочь в беде. Рассказ «Человек на часах» показал нам также порядки, которые были тогда в армии. Рядовые не имели никаких прав, а офицеры могли сделать все что угодно. Ведь офицеры были все из дворян. Лесков показывает, что они были слабые, лживые и выслуживались перед начальством. Конечно, нам больше нравится Постников, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти человека.
ЧЕЛОВѢКЪ НА ЧАСАХЪ .
(1839 г.)
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Событіе, разсказъ о которомъ ниже сего предлагается вниманію читателей, трогательно и ужасно по своему значенію для главнаго героическаго лица пьесы, а развязка дѣла такъ оригинальна, что подобное ей даже едва ли возможно гдѣ-нибудь, кромѣ Россіи.
Это составляетъ отчасти придворный, отчасти историческій анекдотъ, недурно характеризующій нравы и направленіе очень любопытной, но крайне бѣдно отмѣченной эпохи тридцатыхъ годовъ совершающагося девятнадцатаго столѣтія.
Вымысла въ наступающемъ разсказѣ нѣтъ нисколько.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Зимою, около Крещенія, въ 1839 году въ Петербургѣ была сильная оттепель. Такъ размокропогодило, что совсѣмъ какъ-будто веснѣ быть: снѣгъ таялъ, съ крышъ падали днемъ капели, а ледъ на рѣкахъ посинѣлъ и взялся водой. На Невѣ, передъ самымъ Зимнимъ дворцомъ, стояли глубокія полыньи. Вѣтеръ дулъ теплый, западный, но очень сильный: со взморья нагоняло воду и стрѣляли пушки.
Караулъ во дворцѣ занимала рота Измайловскаго полка, которою командовалъ блестяще образованный и очень хорошо поставленный въ обществѣ молодой офицеръ, Николай Ивановичъ Миллеръ (впослѣдствіи полный генералъ и директоръ лицея). Это былъ человѣкъ съ такъ-называемымъ «гуманнымъ» направленіемъ, которое за нимъ было давно замѣчено и немножко вредило ему по службѣ во вниманіи высшаго начальства.
На самомъ же дѣлѣ, Миллеръ былъ офицеръ исправный и надежный, а дворцовый караулъ въ тогдашнее время и не представлялъ ничего опаснаго. Пора была самая тихая и безмятежная. Отъ дворцоваго караула не требовалось ничего, кромѣ точнаго стоянія на постахъ, а между тѣмъ, какъ разъ тутъ, на караульной очереди капитана Миллера при дворцѣ, произошелъ весьма чрезвычайный и тревожный случай, о которомъ теперь едва вспоминаютъ немногіе изъ доживающихъ свой вѣкъ тогдашнихъ современниковъ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Сначала въ караулѣ все шло хорошо: посты распредѣлены, люди разставлены и все обстояло въ совершенномъ порядкѣ. Государь Николай Павловичъ былъ здоровъ, ѣздилъ вечеромъ кататься, возвратился домой и легъ въ постель. Уснулъ и дворецъ. Наступила самая спокойная ночь. Въ кордегардіи тишина. Капитанъ Миллеръ прикололъ булавками свой бѣлый носовой платокъ къ высокой и всегда традиціонно засаленной сафьянной спинкѣ офицерскаго кресла и сѣлъ коротать время за книгой.
Н. И. Миллеръ всегда былъ страстный читатель и потому онъ не скучалъ, а читалъ и не замѣчалъ, какъ уплывала ночь; но вдругъ, въ исходѣ второго часа ночи, его встревожило ужасное безпокойство: предъ нимъ является разводный унтеръ-офицеръ и, весь блѣдный, объятый страхомъ, лепечетъ скороговоркой:
Бѣда, ваше благородіе, бѣда!
Что такое?!
Страшное несчастіе постигло!
Н. И. Миллеръ вскочилъ въ неописанной тревогѣ и едва могъ толкомъ дознаться, въ чемъ именно заключались «бѣда» и «страшное несчастіе».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Дѣло заключалось въ слѣдующемъ: часовой, солдатъ Измайловскаго полка, по фамиліи Постниковъ, стоя на часахъ снаружи у нынѣшняго Іорданскаго подъѣзда, услыхалъ, что въ полыньѣ, которою противъ этого мѣста покрылась Нева, заливается человѣкъ и отчаянно молитъ о помощи.
Солдатъ Постниковъ, изъ дворовыхъ господскихъ людей, былъ человѣкъ очень нервный и очень чувствительный. Онъ долго слушалъ отдаленные крики и стоны утопающаго и приходилъ отъ нихъ въ оцѣпенѣніе. Въ ужасѣ онъ оглядывался туда и сюда на все видимое ему пространство набережной, и ни здѣсь, ни на Невѣ, какъ на зло, не усматривалъ ни одной живой души.
Подать помощь утопающему никто не можетъ, и онъ непремѣнно зальется…
А между тѣмъ тонущій ужасно долго и упорно борется.
Ужъ одно бы ему, кажется, - не тратя силъ, спускаться на дно, такъ вѣдь нѣтъ! Его изнеможденные стоны и призывные крики то оборвутся и замолкнутъ, то опять начинаютъ раздаваться, и притомъ все ближе и ближе къ дворцовой набережной. Видно, что человѣкъ еще не потерялся и держитъ путь вѣрно, прямо на свѣтъ фонарей, но только онъ, разумѣется, все-таки не спасется, потому что именно тутъ, на этомъ пути, онъ попадетъ въ іорданскую прорубь. Тамъ ему нырокъ подъ ледъ и конецъ… Вотъ и опять стихъ, а черезъ минуту снова полощется и стонетъ: «спасите, спасите!» И теперь уже такъ близко, что даже слышны всплески воды, какъ онъ полощется…
Солдатъ Постниковъ сталъ соображать, что спасти этого человѣка чрезвычайно легко. Если теперь сбѣжать на ледъ, то тонущій непремѣнно тутъ же и есть. Бросить ему веревку, или протянуть шестикъ, или подать ружье, и онъ спасенъ. Онъ такъ близко, что можетъ схватиться рукою и выскочить. Но Постниковъ помнитъ и службу, и присягу; онъ знаетъ, что онъ часовой, а часовой ни за что и ни подъ какимъ предлогомъ не смѣетъ покинуть своей будки.
Съ другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: такъ и ноетъ, такъ и стучитъ, такъ и замираетъ… Хоть вырви его, да самъ себѣ подъ ноги брось, - такъ безпокойно съ нимъ дѣлается отъ этихъ стоновъ и воплей… Страшно, вѣдь, слышать какъ другой человѣкъ погибаетъ, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря, къ тому есть полная возможность, потому что будка съ мѣста не убѣжитъ и ничто иное вредное не случится. «Иль сбѣжать, а?.. Не увидятъ… Ахъ, Господи, одинъ бы конецъ! Опять стонетъ»…
За одинъ получасъ, пока это длилось, солдатъ Постниковъ совсѣмъ истерзался сердцемъ и сталъ ощущать «сомнѣнія разсудка». А солдатъ онъ былъ умный и исправный, съ разсудкомъ яснымъ и отлично понималъ, что оставить свой постъ есть такая вина со стороны часового, за которую сейчасъ же послѣдуетъ военный судъ, а потомъ гонка сквозь строй шпицрутенами и каторжная работа, а можетъ-быть даже и «разстрѣлъ»; но со стороны вздувшейся рѣки опять наплываютъ все ближе и ближе стоны и уже слышно бурканье и отчаянное барахтанье.
Т-о-о-ну!.. Спасите, тону!
Тутъ вотъ сейчасъ и есть іорданская прорубь… Конецъ!
Постниковъ еще разъ-два оглянулся во всѣ стороны. Нигдѣ ни души нѣтъ, только фонари трясутся отъ вѣтра и мерцаютъ, да по вѣтру, прерываясь, долетаетъ этотъ крикъ… можетъ-быть, послѣдній крикъ…
Вотъ еще всплескъ, еще однозвучный вопль, и въ водѣ забулькотало.
Часовой не выдержалъ и покинулъ свой постъ.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Постниковъ бросился къ сходнямъ, сбѣжалъ съ сильно бьющимся сердцемъ на ледъ, потомъ въ наплывшую воду полыньи и, скоро разсмотрѣвъ, гдѣ бьется заливающійся утопленникъ, протянулъ ему ложу своего ружья.
Утопавшій схватился за прикладъ, а Постниковъ потянулъ его за штыкъ и вытащилъ на берегъ.
Спасенный и спаситель были совершенно мокры, и какъ изъ нихъ спасенный былъ въ сильной усталости и дрожалъ и падалъ, то спаситель его, солдатъ Постниковъ, не рѣшился его бросить на льду, а вывелъ его на набережную и сталъ осматриваться, кому бы его передать. А межъ тѣмъ, пока все это дѣлалось, на набережной показались сани, въ которыхъ сидѣлъ офицеръ существовавшей тогда придворной инвалидной команды (впослѣдствіи упраздненной).
Этотъ столь не во̀-время для Постникова подоспѣвшій господинъ былъ, надо полагать, человѣкъ очень легкомысленнаго характера и притомъ немножко безтолковый и изрядный наглецъ. Онъ соскочилъ съ саней и началъ спрашивать:
Что за человѣкъ… что за люди?
Тонулъ, заливался, - началъ-было Постниковъ.
Какъ тонулъ? Кто, ты тонулъ? Зачѣмъ въ такомъ мѣстѣ?
А тотъ только отпырхивается, а Постникова уже нѣтъ: онъ взялъ ружье на плечо и опять сталъ въ будку.
Смекнулъ или нѣтъ офицеръ въ чемъ дѣло, но онъ больше не сталъ изслѣдовать, а тотчасъ же подхватилъ къ себѣ въ сани спасеннаго человѣка и покатилъ съ нимъ на Морскую въ съѣзжій домъ Адмиралтейской части.
Тутъ офицеръ сдѣлалъ приставу заявленіе, что привезенный имъ мокрый человѣкъ тонулъ въ полыньѣ противъ дворца и спасенъ имъ, господиномъ офицеромъ, съ опасностью для его собственной жизни.
Тотъ, котораго спасли, былъ и теперь весь мокрый, иззябшій и изнемогшій. Отъ испуга и отъ страшныхъ усилій, онъ впалъ въ безпамятство и для него было безразлично, кто спасалъ его.
Около него хлопоталъ заспанный полицейскій фельдшеръ, а въ канцеляріи писали протоколъ по словесному заявленію инвалиднаго офицера и, съ свойственною полицейскимъ людямъ подозрительностью, недоумѣвали, какъ онъ самъ весь сухъ изъ воды вышелъ? А офицеръ, который имѣлъ желаніе получить себѣ установленную медаль «за спасеніе погибавшихъ», объяснялъ это счастливымъ стеченіемъ обстоятельствъ, но объяснялъ нескладно и невѣроятно. Пошли будить пристава, послали наводить справки.
А между тѣмъ во дворцѣ по этому дѣлу образовались уже другія, быстрыя теченія.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Въ дворцовой караульнѣ всѣ сейчасъ упомянутые обороты послѣ принятія офицеромъ спасеннаго утопленника въ свои сани были неизвѣстны. Тамъ измайловскій офицеръ и солдаты знали только то, что ихъ солдатъ, Постниковъ, оставивъ будку, кинулся спасать человѣка, и какъ это есть большое нарушеніе воинскихъ обязанностей, то рядовой Постниковъ теперь непремѣнно пойдетъ подъ судъ и подъ палки, а всѣмъ начальствующимъ лицамъ, начиная отъ ротнаго командира полка, достанутся страшныя непріятности, противъ которыхъ ничего нельзя ни возражать, ни оправдываться.
Мокрый и дрожащій солдатъ Постниковъ, разумѣется, сейчасъ же былъ смѣненъ съ поста и, будучи приведенъ въ кордегардію, чистосердечно разсказалъ Н. И. Миллеру все, что̀ намъ извѣстно, и со всѣми подробностями, доходившими до того, какъ инвалидный офицеръ посадилъ къ себѣ спасеннаго утопленника и велѣлъ своему кучеру скакать въ Адмиралтейскую часть.
Опасность становилась все больше и неизбѣжнѣе. Разумѣется, инвалидный офицеръ все разскажетъ приставу, а приставъ тотчасъ же доведетъ объ этомъ до свѣдѣнія оберъ-полицеймейстера Кокошкина, а тотъ доложитъ утромъ государю и пойдетъ «горячка».
Долго разсуждать было некогда, надо было призывать къ дѣлу старшихъ.
Николай Ивановичъ Миллеръ тотчасъ же послалъ тревожную записку своему батальонному командиру подполковнику Свиньину, въ которой просилъ его какъ можно скорѣе пріѣхать въ дворцовую караульню и всѣми мѣрами пособить совершившейся страшной бѣдѣ.
Это было уже около трехъ часовъ, а Кокошкинъ являлся съ докладомъ къ государю довольно рано утромъ, такъ что на всѣ думы и на всѣ дѣйствія оставалось очень мало времени.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Подполковникъ Свиньинъ не имѣлъ той жалостливости и того мягкосердечія, которыя всегда отличали Николая Ивановича Миллера: Свиньинъ былъ человѣкъ не безсердечный, но, прежде всего и больше всего, «службистъ» (типъ, о которомъ нынче опять вспоминаютъ съ сожалѣніемъ). Свиньинъ отличался строгостью и даже любилъ щеголять требовательностью дисциплины. Онъ не имѣлъ вкуса ко злу и никому не искалъ причинить напрасное страданіе; но если человѣкъ нарушилъ какую бы то ни было обязанность службы, то Свиньинъ былъ неумолимъ. Онъ считалъ неумѣстнымъ входить въ обсужденіе побужденій, какія руководили въ данномъ случаѣ движеніемъ виновнаго, а держался того правила, что на службѣ всякая вина виновата. А потому въ караульной ротѣ всѣ знали, что̀ придется претерпѣть рядовому Постникову за оставленіе своего поста, то онъ и оттерпитъ, и Свиньинъ объ этомъ скорбѣть не станетъ.
Такимъ этотъ штабъ-офицеръ былъ извѣстенъ начальству и товарищамъ, между которыми были люди, не симпатизировавшіе Свиньину, потому что тогда еще не совсѣмъ вывелся «гуманизмъ» и другія ему подобныя заблужденія. Свиньинъ былъ равнодушенъ къ тому, порицаютъ или хвалятъ его «гуманисты». Просить и умолять Свиньина или даже пытаться его разжалобить - было дѣло совершенно безполезное. Отъ всего этого онъ былъ закаленъ крѣпкимъ закаломъ карьерныхъ людей того времени, но и у него, какъ у Ахиллеса, было слабое мѣсто.
Свиньинъ тоже имѣлъ хорошо начатую служебную карьеру, которую онъ, конечно, тщательно оберегалъ и дорожилъ тѣмъ, чтобы на нее, какъ на парадный мундиръ, ни одна пылинка не сѣла; а между тѣмъ несчастная выходка человѣка изъ ввѣреннаго ему батальона непремѣнно должна была бросить дурную тѣнь на дисциплину всей его части. Виноватъ или не виноватъ батальонный командиръ въ томъ, что̀ одинъ изъ его сдѣлалъ, подъ вліяніемъ увлеченія благороднѣйшимъ состраданіемъ, - этого не станутъ разбирать тѣ, отъ кого зависитъ хорошо начатая и тщательно поддерживаемая служебная карьера Свиньина, а многіе даже охотно подкатятъ ему бревно подъ ноги, чтобы дать путь своему ближнему или подвинуть молодца, протежируемаго людьми, въ случаѣ государь, конечно, разсердится и непремѣнно скажетъ полковому командиру, что у него «слабые офицеры», что у нихъ «люди распущены». А кто это надѣлалъ? - Свиньинъ. Вотъ такъ это и пойдетъ повторяться, что «Свиньинъ слабъ», и такъ, можетъ, покоръ слабостью и останется несмываемымъ пятномъ на его, Свиньина, репутаціи. Не быть ему тогда ничѣмъ достопримѣчательнымъ въ ряду современниковъ и не оставить своего портрета въ галлереѣ историческихъ лицъ государства Россійскаго.
Изученіемъ исторіи тогда хотя мало занимались, но, однако, въ нее вѣрили, и особенно охотно сами стремились участвовать въ ея сочиненіи.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Какъ только Свиньинъ получилъ около трехъ часовъ ночи тревожную записку отъ капитана Миллера, онъ тотчасъ же вскочилъ съ постели, одѣлся по формѣ и, подъ вліяніемъ страха и гнѣва, прибылъ въ караульню Зимняго дворца. Здѣсь онъ немедленно же произвелъ допросъ рядовому Постникову и убѣдился, что невѣроятный случай совершился. Рядовой Постниковъ опять вполнѣ чистосердечно подтвердилъ своему батальонному командиру все то же самое, что̀ произошло на его часахъ, и что̀ онъ, Постниковъ, уже раньше показалъ своему ротному капитану Миллеру. Солдатъ говорилъ, что онъ «Богу и государю виноватъ безъ милосердія», что онъ стоялъ на часахъ и, заслышавъ стоны человѣка, тонувшаго въ полыньѣ, долго мучился, долго былъ въ борьбѣ между служебнымъ долгомъ и состраданіемъ и, наконецъ, на него напало искушеніе, и онъ не выдержалъ этой борьбы: покинулъ будку, соскочилъ на ледъ и вытащилъ тонувшаго на берегъ, а здѣсь, какъ на грѣхъ, попался проѣзжавшему офицеру дворцовой инвалидной команды.
Подполковникъ Свиньинъ былъ въ отчаяніи; онъ далъ себѣ единственное возможное удовлетвореніе, сорвавъ свой гнѣвъ на Постниковѣ, котораго тотчасъ же прямо отсюда послалъ подъ арестъ въ казарменный карцеръ, а потомъ сказалъ нѣсколько колкостей Миллеру, попрекнувъ его «гуманеріей», которая ни на что не пригодна въ военной службѣ; но все это было недостаточно для того, чтобы поправить дѣло. Подыскать если не оправданіе, то хотя извиненіе такому поступку, какъ оставленіе часовымъ своего поста, было невозможно, и оставался одинъ исходъ - скрыть все дѣло отъ государя…
Но есть ли возможность скрыть такое происшествіе?
Повидимому, это представлялось невозможнымъ, такъ какъ о спасеніи погибавшаго знали не только всѣ караульные, но зналъ и тотъ ненавистный инвалидный офицеръ, который до сихъ поръ, конечно, успѣлъ довести обо всемъ этомъ до вѣдома генерала Кокошкина.
Куда теперь скакать? Къ кому бросаться? У кого искать помощи и защиты?
Свиньинъ хотѣлъ скакать къ великому князю Михаилу Павловичу и разсказать ему все чистосердечно. Такіе маневры тогда были въ ходу. Пусть великій князь, по своему пылкому характеру, разсердится и накричитъ, но его нравъ и обычай были таковы, что, чѣмъ онъ сильнѣе окажетъ на первый разъ рѣзкости, и даже тяжко обидитъ, тѣмъ онъ потомъ скорѣе смилуется и самъ же заступится. Подобныхъ случаевъ бывало не мало и ихъ иногда нарочно искали. «Брань на вороту не висла», и Свиньинъ очень хотѣлъ бы свести дѣло къ этому благопріятному положенію, но развѣ можно ночью доступить во дворецъ и тревожить великаго князя? А дожидаться утра и явиться къ Михаилу Павловичу послѣ того, когда Кокошкинъ побываетъ съ докладомъ у государя, будетъ уже поздно. И пока Свиньинъ волновался среди такихъ затрудненій, онъ обмякъ, и умъ его началъ прозрѣвать еще одинъ выходъ, до сей поры скрывавшійся въ туманѣ.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Въ ряду извѣстныхъ военныхъ пріемовъ есть одинъ такой, чтобы въ минуту наивысшей опасности, угрожающей со стѣнъ осаждаемой крѣпости, не удаляться отъ нея, а прямо идти подъ ея стѣнами. Свиньинъ рѣшился не дѣлать ничего того, что ему приходило въ голову сначала, а немедленно ѣхать прямо къ Кокошкину.
Объ оберъ-полицеймейстерѣ Кокошкинѣ въ Петербургѣ говорили тогда много ужасающаго и нелѣпаго, но, между прочимъ, утверждали, что онъ обладаетъ удивительнымъ многостороннимъ тактомъ и при содѣйствіи этого такта не только «умѣетъ сдѣлать изъ мухи слона, но такъ же легко умѣетъ сдѣлать изъ слона муху».
Кокошкинъ въ самомъ дѣлѣ былъ очень суровъ и очень грозенъ и внушалъ всѣмъ большой страхъ къ себѣ, но онъ иногда мирволилъ шалунамъ и добрымъ весельчакамъ изъ военныхъ, а такихъ шалуновъ тогда было много, и имъ не разъ случалось находить себѣ въ его лицѣ могущественнаго и усерднаго защитника. Вообще онъ много могъ и много умѣлъ сдѣлать, если только захочетъ. Такимъ его знали и Свиньинъ, и капитанъ Миллеръ. Миллеръ тоже укрѣпилъ своего батальоннаго командира отважиться на то, чтобы ѣхать немедленно къ Кокошкину и довѣриться его великодушію и его «многостороннему такту», который, вѣроятно, продиктуетъ генералу, какъ вывернуться изъ этого досаднаго случая, чтобы не ввести въ гнѣвъ государя, что Кокошкинъ, къ чести его, всегда избѣгалъ съ большимъ стараніемъ.
Свиньинъ надѣлъ шинель, устремилъ глаза вверхъ, и воскликнувъ нѣсколько разъ: «Господи, Господи!» - поѣхалъ къ Кокошкину.
Это былъ уже въ началѣ пятый часъ утра.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Оберъ-полицеймейстера Кокошкина разбудили и доложили ему о Свиньинѣ, пріѣхавшемъ по важному и не терпящему отлагательствъ дѣлу.
Генералъ немедленно всталъ и вышелъ къ Свиньину въ архалучкѣ, потирая лобъ, зѣвая и ежась. Все, что разсказывалъ Свиньинъ, Кокошкинъ выслушивалъ съ большимъ вниманіемъ, но спокойно. Онъ во все время этихъ объясненій и просьбъ о снисхожденіи произнесъ только одно:
Солдатъ бросилъ будку и спасъ человѣка?
Точно такъ, - отвѣтилъ Свиньинъ.
А будка?
Оставалась въ это время пустою.
Гм… Я это зналъ, что она оставалась пустою. Очень радъ, что ее не украли.
Свиньинъ изъ этого еще болѣе увѣрился, что ему уже все извѣстно и что онъ, конечно, уже рѣшилъ себѣ, въ какомъ видѣ онъ представитъ объ этомъ при утреннемъ докладѣ государю, и рѣшенія этого измѣнять не станетъ. Иначе такое событіе, какъ оставленіе часовымъ своего поста въ дворцовомъ караулѣ, безъ сомнѣнія, должно было бы гораздо сильнѣе встревожить энергическаго оберъ-полицеймейстера.
Но Кокошкинъ не зналъ ничего. Приставъ, къ которому явился инвалидный офицеръ со спасеннымъ утопленникомъ, не видалъ въ этомъ дѣлѣ никакой особенной важности. Въ его глазахъ это вовсе даже не было такимъ дѣломъ, чтобы ночью тревожить усталаго оберъ-полицеймейстера, да и притомъ самое событіе представлялось приставу довольно подозрительнымъ, потому что инвалидный офицеръ былъ совсѣмъ сухъ, чего никакъ не могло быть, если онъ спасалъ утопленника съ опасностью для собственной жизни. Приставъ видѣлъ въ этомъ офицерѣ только что честолюбца и лгуна, желающаго имѣть одну новую медаль на грудь, и потому, пока его дежурный писалъ протоколъ, приставъ придерживалъ у себя офицера и старался выпытать у него истину черезъ разспросъ мелкихъ подробностей.
Приставу тоже не было пріятно, что такое происшествіе случилось въ его части и что утопавшаго вытащилъ не полицейскій, а дворцовый офицеръ.
Спокойствіе же Кокошкина объяснялось просто, во-первыхъ, страшною усталостью, которую онъ въ это время испытывалъ послѣ цѣлодневной суеты и ночного участія при тушеніи двухъ пожаровъ, а, во-вторыхъ, тѣмъ, что дѣло, сдѣланное часовымъ Постниковымъ, его, г-на оберъ-полицеймейстера, прямо не касалось.
Впрочемъ, Кокошкинъ тотчасъ же сдѣлалъ соотвѣтственное распоряженіе.
Онъ послалъ за приставомъ Адмиралтейской части и приказалъ ему немедленно явиться вмѣстѣ съ инвалиднымъ офицеромъ и со спасеннымъ утопленникомъ, а Свиньина просилъ подождать въ маленькой пріемной передъ кабинетомъ. Затѣмъ Кокошкинъ удалился въ кабинетъ и, не затворяя за собою дверей, сѣлъ за столъ и началъ было подписывать бумаги; но сейчасъ же склонилъ голову на руки и заснулъ за столомъ въ креслѣ.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Тогда еще не было ни городскихъ телеграфовъ, ни телефоновъ, а для спѣшной передачи приказаній начальства скакали по всѣмъ направленіямъ «сорокъ тысячъ курьеровъ», о которыхъ сохранится долговѣчное воспоминаніе въ комедіи Гоголя.
Это, разумѣется, не было такъ скоро, какъ телеграфъ или телефонъ, но зато сообщало городу значительное оживленіе и свидѣтельствовало о неусыпномъ бдѣніи начальства.
Пока изъ Адмиралтейской части явились запыхавшійся приставъ и офицеръ-спаситель, а также и спасенный утопленникъ, нервный и энергическій генералъ Кокошкинъ вздремнулъ и освѣжился. Это было замѣтно въ выраженіи его лица и въ проявленіи его душевныхъ способностей.
Кокошкинъ потребовалъ всѣхъ явившихся въ кабинетъ и вмѣстѣ съ ними пригласилъ и Свиньина.
Протоколъ? - односложно спросилъ освѣженнымъ голосомъ у пристава Кокошкинъ.
Тотъ молча подалъ ему сложенный листъ бумаги и тихо прошепталъ:
Долженъ просить дозволить мнѣ доложить вашему превосходительству нѣсколько словъ по секрету…
Хорошо.
Кокошкинъ отошелъ въ амбразуру окна, а за нимъ приставъ.
Что такое?
Послышался неясный шопотъ пристава и ясныя покрякиванья генерала.
Гм… Да!.. Ну, что-жъ такое?.. Это могло быть… Они на томъ стоятъ, чтобы сухими выскакивать… Ничего больше?
Ничего-съ.
Генералъ вышелъ изъ амбразуры, присѣлъ къ столу и началъ читать. Онъ читалъ протоколъ про себя, не обнаруживая ни страха, ни сомнѣній, и затѣмъ непосредственно обратился съ громкимъ и твердымъ вопросомъ къ спасенному:
Какъ ты, братецъ, попалъ въ полынью противъ дворца?
Виноватъ, - отвѣчалъ спасенный.
То-то! Былъ пьянъ?
Виноватъ, пьянъ не былъ, а былъ выпимши.
Зачѣмъ въ воду попалъ?
Хотѣлъ перейти поближе черезъ ледъ, сбился и попалъ въ воду.
Значитъ, въ глазахъ было темно?
Темно, кругомъ темно было, ваше превосходительство!
И ты не могъ разсмотрѣть, кто тебя вытащилъ?
Виноватъ, ничего не разсмотрѣлъ. Вотъ они, кажется. - Онъ указалъ на офицера и добавилъ: - Я не могъ разсмотрѣть, былъ испужамшись.
То-то и есть, шляетесь, когда надо спать! Всмотрись же теперь и помни навсегда, кто твой благодѣтель. Благородный человѣкъ жертвовалъ за тебя своею жизнью!
Вѣкъ буду помнить.
Имя ваше, господинъ офицеръ?
Офицеръ назвалъ себя по имени.
Слышишь?
Слушаю, ваше превосходительство.
Ты православный?
Православный, ваше превосходительство.
Въ поминанье за здравіе это имя запиши.
Запишу, ваше превосходительство.
Молись Богу за него и ступай вонъ: ты больше не нуженъ.
Тотъ поклонился въ ноги и выкатился, безъ мѣры довольный тѣмъ, что его отпустили.
Свиньинъ стоялъ и недоумѣвалъ, какъ это такой оборотъ все принимаетъ милостію Божіею!
ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
Кокошкинъ обратился къ инвалидному офицеру:
Вы спасли этого человѣка, рискуя собственною жизнью?
Точно такъ, ваше превосходительство.
Свидѣтелей этого происшествія не было, да по позднему времени и не могло быть?
Да, ваше превосходительство, было темно и на набережной никого не было, кромѣ часовыхъ.
О часовыхъ не зачѣмъ поминать: часовой охраняетъ свой постъ и не долженъ отвлекаться ничѣмъ постороннимъ. Я вѣрю тому, что̀ написано въ протоколѣ. Вѣдь это съ вашихъ словъ?
Слова эти Кокошкинъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ, точно какъ будто пригрозилъ или прикрикнулъ.
Но офицеръ не сробѣлъ, а, вылупивъ глаза и выпучивъ грудь, отвѣтилъ:
Съ моихъ словъ и совершенно вѣрно, ваше превосходительство.
Вашъ поступокъ достоинъ награды.
Тотъ началъ благодарно кланяться.
Не за что благодарить, - продолжалъ Кокошкинъ. - Я доложу о вашемъ самоотверженномъ поступкѣ государю императору и грудь ваша, можетъ-быть, сегодня же будетъ украшена медалью. А теперь можете идти домой, напейтесь теплаго и никуда не выходите, потому что, можетъ-быть, вы понадобитесь.
Инвалидный офицеръ совсѣмъ засіялъ, откланялся и вышелъ.
Кокошкинъ поглядѣлъ ему вслѣдъ и проговорилъ:
Возможная вещь, что государь пожелаетъ самъ его видѣть.
Слушаю-съ, - отвѣчалъ понятливо приставъ.
Вы мнѣ больше не нужны.
Приставъ вышелъ и, затворивъ за собою дверь, тотчасъ, по набожной привычкѣ, перекрестился.
Инвалидный офицеръ ожидалъ пристава внизу, и они отправились вмѣстѣ въ гораздо болѣе теплыхъ отношеніяхъ, чѣмъ когда сюда вступали.
Въ кабинетѣ у оберъ-полицеймейстера остался одинъ Свиньинъ, на котораго Кокошкинъ сначала посмотрѣлъ долгимъ, пристальнымъ взглядомъ и потомъ спросилъ:
Вы не были у великаго князя?
Въ то время, когда упоминали о великомъ князѣ, то всѣ знали, что это относится къ великому князю Михаилу Павловичу.
Я прямо явился къ вамъ, - отвѣчалъ Свиньинъ.
Кто караульный офицеръ?
Капитанъ Миллеръ.
Кокошкинъ опять окинулъ Свиньина взглядомъ и потомъ сказалъ:
Вы мнѣ, кажется, что-то прежде иначе говорили.
Свиньинъ даже не понялъ, къ чему это относится, и промолчалъ, а Кокошкинъ добавилъ:
Ну, все равно: спокойно почивайте.
Аудіенція кончилась.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Въ часъ пополудни инвалидный офицеръ, дѣйствительно, былъ опять потребованъ къ Кокошкину, который очень ласково объявилъ ему, что государь весьма доволенъ, что среди офицеровъ инвалидной команды его дворца есть такіе бдительные и самоотверженные люди, и жалуетъ ему медаль «за спасеніе погибавшихъ». При семъ Кокошкинъ собственноручно вручилъ герою медаль, и тотъ пошелъ щеголять ею. Дѣло, стало-быть, можно было считать совсѣмъ сдѣланнымъ, но подполковникъ Свиньинъ чувствовалъ въ немъ какую-то незаконченность и почиталъ себя призваннымъ поставить point sur les i .
Онъ былъ такъ встревоженъ, что три дня проболѣлъ, а на четвертый всталъ, съѣздилъ въ Петровскій домикъ, отслужилъ благодарственный молебенъ передъ иконою Спасителя и, возвратясь домой съ успокоенною душой, послалъ попросить къ себѣ капитана Миллера.
Ну, слава Богу, Николай Ивановичъ, - сказалъ онъ Миллеру: - теперь гроза, надъ нами тяготѣвшая, совсѣмъ прошла и наше несчастное дѣло съ часовымъ совершенно уладилось. Теперь, кажется, мы можемъ вздохнуть спокойно. Всѣмъ этимъ мы, безъ сомнѣнія, обязаны сначала милосердію Божію, а потомъ генералу Кокошкину. Пусть о немъ говорятъ, что онъ и недобрый, и безсердечный, но я исполненъ благодарности къ его великодушію и почтенія къ его находчивости и такту. Онъ удивительно мастерски воспользовался хвастовствомъ этого инвалиднаго пройдохи, котораго, по правдѣ, стоило бы за его наглость не медалью награждать, а на обѣ корки выдрать на конюшнѣ, но ничего иного не оставалось: имъ нужно было воспользоваться для спасенія многихъ, и Кокошкинъ повернулъ все дѣло такъ умно, что никому не вышло ни малѣйшей непріятности, - напротивъ, всѣ очень рады и довольны. Между нами сказать, мнѣ передано черезъ достовѣрное лицо, что и самъ Кокошкинъ мною очень доволенъ . Ему было пріятно, что я не поѣхалъ никуда, а прямо явился къ нему, и не спорилъ съ этимъ проходимцемъ, который получилъ медаль. Словомъ, никто не пострадалъ и все сдѣлано съ такимъ тактомъ, что и впередъ опасаться нечего, но маленькій недочетъ есть за нами. Мы тоже должны съ тактомъ послѣдовать примѣру Кокошкина и закончить дѣло съ своей стороны такъ, чтобъ оградить себя на всякій случай впослѣдствіи. Есть еще одно лицо, котораго положеніе не оформлено. Я говорю про рядового Постникова. Онъ до сихъ поръ въ карцерѣ подъ арестомъ и его, безъ сомнѣнія, томитъ ожиданіе, что̀ съ нимъ будетъ. Надо прекратить и его мучительное томленіе.
Да, пора! - подсказалъ обрадованный Миллеръ.
Ну, конечно, и вамъ это всѣхъ лучше исполнить: отправьтесь, пожалуйста, сейчасъ въ казармы, соберите вашу роту, выведите рядового Постникова изъ-подъ ареста и накажите его передъ строемъ двумя стами розогъ.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Миллеръ изумился и сдѣлалъ попытку склонить Свиньина къ тому, чтобы на общей радости совсѣмъ пощадить и простить рядового Постникова, который и безъ того уже много перестрадалъ, ожидая въ карцерѣ рѣшенія того, что ему будетъ; но Свиньинъ вспыхнулъ и даже не далъ Миллеру продолжать.
Нѣтъ, - перебилъ онъ, - это оставьте: я вамъ только-что говорилъ о тактѣ, а вы сейчасъ же начинаете безтактность! Оставьте это!
Свиньинъ перемѣнилъ тонъ на болѣе сухой и офиціальный и добавилъ съ твердостью:
А какъ въ этомъ дѣлѣ вы сами тоже не совсѣмъ правы и даже очень виноваты, потому что у васъ есть не идущая военному человѣку мягкость, и этотъ недостатокъ вашего характера отражается на субординаціи въ вашихъ подчиненныхъ, то я приказываю вамъ лично присутствовать при экзекуціи и настоять, чтобы сѣченіе было произведено серьезно… какъ можно строже. Для этого извольте распорядиться, чтобы розгами сѣкли молодые солдаты изъ новоприбывшихъ изъ арміи, потому что наши старики всѣ заражены на этотъ счетъ гвардейскимъ либерализмомъ: они товарища не сѣкутъ какъ должно, а только блохъ у него за спиною пугаютъ. Я заѣду самъ и самъ посмотрю, какъ виноватый будетъ сдѣланъ.
Уклоненія отъ какихъ бы то ни было служебныхъ приказаній начальствующаго лица, конечно, не имѣли мѣста, и мягкосердечный Н. И. Миллеръ долженъ былъ въ точности исполнить приказъ, полученный имъ отъ своего батальоннаго командира.
Рота была выстроена на дворѣ измайловскихъ казармъ, розги принесены изъ запаса въ довольномъ количествѣ и выведенный изъ карцера рядовой Постниковъ «былъ сдѣланъ» при усердномъ содѣйствіи новоприбывшихъ изъ арміи молодыхъ товарищей. Эти неиспорченные гвардейскимъ либерализмомъ люди въ совершенствѣ выставили на немъ всѣ point sur les i , въ полной мѣрѣ опредѣленныя ему его батальоннымъ командиромъ. Затѣмъ наказанный Постниковъ былъ поднятъ и непосредственно отсюда на той же шинели, на которой его сѣкли, перенесенъ въ полковой лазаретъ.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Батальонный командиръ Свиньинъ, по полученіи донесенія объ исполненіи экзекуціи, тотчасъ же самъ отечески навѣстилъ Постникова въ лазаретѣ и, къ удовольствію своему, самымъ нагляднымъ образомъ убѣдился, что приказаніе его исполнено въ совершенствѣ. Сердобольный и нервный Постниковъ былъ «сдѣланъ какъ слѣдуетъ». Свиньинъ остался доволенъ и приказалъ дать отъ себя наказанному Постникову фунтъ сахару и четверть фунта чаю, чтобъ онъ могъ услаждаться, пока будетъ на поправкѣ. Постниковъ, лежа на койкѣ, слышалъ это распоряженіе о чаѣ и отвѣчалъ:
Много доволенъ, ваше высокородіе, благодарю за отеческую милость.
И онъ въ самомъ дѣлѣ былъ «доволенъ», потому что, сидя три дня въ карцерѣ, онъ ожидалъ гораздо худшаго. Двѣсти розогъ, по тогдашнему сильному времени, очень мало значили въ сравненіи съ тѣми наказаніями, какія люди переносили по приговорамъ военнаго суда; а такое именно наказаніе и досталось бы Постникову, если бы, къ счастію его, не произошло всѣхъ тѣхъ смѣлыхъ и тактическихъ эволюцій, о которыхъ выше разсказано.
Но число всѣхъ довольныхъ разсказаннымъ происшествіемъ этимъ не ограничилось.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Подъ сурдинкою подвигъ рядового Постникова расползся по разнымъ кружкамъ столицы, которая въ то время печатной безголосицы жила въ атмосферѣ безконечныхъ сплетенъ. Въ устныхъ передачахъ имя настоящаго героя - солдата Постникова утратилось, но зато сама эпопея раздулась и приняла очень интересный, романтическій характеръ.
Говорили, будто ко дворцу со стороны Петропавловской крѣпости плылъ какой-то необыкновенный пловецъ, въ котораго одинъ изъ стоявшихъ у дворца часовыхъ выстрѣлилъ и пловца ранилъ, а проходившій инвалидный офицеръ бросился въ воду и спасъ его, за что и получили: одинъ - должную награду, а другой - заслуженное наказаніе. Нелѣпый слухъ этотъ дошелъ и до подворья, гдѣ въ ту пору жилъ осторожный и неравнодушный къ «свѣтскимъ событіямъ» владыко, благосклонно благоволившій къ набожному московскому семейству Свиньиныхъ.
Проницательному владыкѣ казалось неяснымъ сказаніе о выстрѣлѣ. Что же это за ночной пловецъ? Если онъ былъ бѣглый узникъ, то за что же наказанъ часовой, который исполнилъ свой долгъ, выстрѣливъ въ него, когда тотъ плылъ черезъ Неву изъ крѣпости? Если же это не узникъ, а иной загадочный человѣкъ, котораго надо было спасать изъ волнъ Невы, то почему о немъ могъ знать часовой? И тогда опять не можетъ быть, чтобъ это было такъ, какъ о томъ въ мірѣ суесловятъ. Въ мірѣ многое берутъ крайне легкомысленно и «суесловятъ», но живущіе въ обителяхъ и на подворьяхъ ко всему относятся гораздо серьезнѣе и знаютъ о свѣтскихъ дѣлахъ самое настоящее.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
Однажды, когда Свиньинъ случился у владыки, чтобы принять отъ него благословеніе, высокочтимый хозяинъ заговорилъ съ нимъ «кстати о выстрѣлѣ». Свиньинъ разсказалъ всю правду, въ которой, какъ мы знаемъ, не было ничего похожаго на то, о чемъ повѣствовали «кстати о выстрѣлѣ».
Владыко выслушалъ настоящій разсказъ въ молчаніи, слегка шевеля своими бѣленькими четками и не сводя своихъ глазъ съ разсказчика. Когда же Свиньинъ кончилъ, владыко тихо журчащею рѣчью произнесъ:
Посему надлежитъ заключить, что въ семъ дѣлѣ не все и не вездѣ излагалось согласно съ полной истиной?
Свиньинъ замялся и потомъ отвѣчалъ съ уклономъ, что докладывалъ не онъ, а генералъ Кокошкинъ.
Владыко въ молчаніи перепустилъ нѣсколько разъ четки сквозь свои восковые персты и потомъ молвилъ:
Должно различать, что̀ есть ложь и что̀ неполная истина.
Опять четки, опять молчаніе и, наконецъ, тихоструйная рѣчь:
Неполная истина не есть ложь. Но о семъ наименьше.
Это, дѣйствительно, такъ, - заговорилъ поощренный Свиньинъ. - Меня, конечно, больше всего смущаетъ, что я долженъ былъ подвергнуть наказанію этого солдата, который хотя нарушилъ свой долгъ…
Четки и тихоструйный перебивъ:
Долгъ службы никогда не долженъ быть нарушенъ.
Да, но это имъ было сдѣлано по великодушію, по состраданію и притомъ съ такой борьбой и съ опасностью: онъ понималъ, что, спасая жизнь другому человѣку, онъ губитъ самого себя… Это высокое, святое чувство!
Святое извѣстно Богу, наказаніе же на тѣлѣ простолюдину не бываетъ губительно и не противорѣчитъ ни обычаю народовъ, ни духу Писанія. Лозу гораздо легче перенесть на грубомъ тѣлѣ, чѣмъ тонкое страданіе въ духѣ. Въ семъ справедливость отъ васъ нимало не пострадала.
Но онъ лишенъ и награды за спасеніе погибавшихъ.
Спасеніе погибающихъ не есть заслуга, но паче долгъ. Кто могъ спасти и не спасъ - подлежитъ карѣ законовъ, а кто спасъ, тотъ исполнилъ свой долгъ.
Пауза, четки и тихоструй:
Воину претерпѣть за свой подвигъ униженіе и раны можетъ быть гораздо полезнѣе, чѣмъ превозноситься знакомъ. Но что во всемъ семъ наибольшее - это то, чтобы хранить о всемъ дѣлѣ семъ осторожность и отнюдь нигдѣ не упоминать о томъ, кому по какому-нибудь случаю о семъ было сказывано.
Очевидно, и владыко былъ доволенъ.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
Если бы я имѣлъ дерзновеніе счастливыхъ избранниковъ Неба, которымъ, по великой ихъ вѣрѣ, дано проницать тайны Божія смотрѣнія, то я, можетъ-быть, дерзнулъ бы дозволить себѣ предположеніе, что, вѣроятно, и самъ Богъ былъ доволенъ поведеніемъ созданной имъ смирной души Постникова. Но вѣра моя мала; она не даетъ уму моему силы зрѣть столь высокаго: я держусь земного и перстнаго. Я думаю о тѣхъ смертныхъ, которые любятъ добро просто для самаго добра и не ожидаютъ никакихъ наградъ за него, гдѣ бы то ни было. Эти прямые и надежные люди тоже, мнѣ кажется, должны быть вполнѣ довольны святымъ порывомъ любви и не менѣе святымъ терпѣніемъ смиреннаго героя моего точнаго и безыскусственнаго разсказа.
Глава первая
Событие, рассказ о котором ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательно и ужасно по своему значению для главного героического лица пьесы, а развязка дела так оригинальна, что подобное ей даже едва ли возможно где-нибудь, кроме России.
Это составляет отчасти придворный, отчасти исторический анекдот, недурно характеризующий нравы и направление очень любопытной, но крайне бедно отмеченной эпохи тридцатых годов совершающегося девятнадцатого столетия.
Вымысла в наступающем рассказе нет нисколько.
Глава вторая
Зимою, около Крещения, в 1839 году в Петербурге была сильная оттепель. Так размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с крыш падали днем капели, а лед на реках посинел и взялся водой. На Неве перед самым Зимним дворцом стояли глубокие полыньи. Ветер дул теплый, западный, но очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки.
Караул во дворце занимала рота Измайловского полка, которою командовал блестяще образованный и очень хорошо поставленный в обществе молодой офицер, Николай Иванович Миллер (впоследствии полный генерал и директор лицея). Это был человек с так называемым «гуманным» направлением, которое за ним было давно замечено и немножко вредило ему по службе во внимании высшего начальства.
На самом же деле Миллер был офицер исправный и надежный, а дворцовый караул в тогдашнее время и не представлял ничего опасного. Пора была самая тихая и безмятежная. От дворцового караула не требовалось ничего, кроме точного стояния на постах, а между тем как раз тут, на караульной очереди капитана Миллера при дворце, произошел весьма чрезвычайный и тревожный случай, о котором теперь едва вспоминают немногие из доживающих свой век тогдашних современников.
Глава третья
Сначала в карауле все шло хорошо: посты распределены, люди расставлены, и все обстояло в совершенном порядке. Государь Николай Павлович был здоров, ездил вечером кататься, возвратился домой и лег в постель. Уснул и дворец. Наступила самая спокойная ночь. В кордегардии тишина. Капитан Миллер приколол булавками свой белый носовой платок к высокой и всегда традиционно засаленной сафьянной спинке офицерского кресла и сел коротать время за книгой.
Н. И. Миллер всегда был страстный читатель, и потому он не скучал, а читал и не замечал, как уплывала ночь; но вдруг, в исходе второго часа ночи, его встревожило ужасное беспокойство: пред ним является разводный унтер-офицер и, весь бледный, объятый страхом, лепечет скороговоркой:
– Беда, ваше благородие, беда!
– Что такое?!
– Страшное несчастие постигло!
Н. И. Миллер вскочил в неописанной тревоге и едва мог толком дознаться, в чем именно заключались «беда» и «страшное несчастие».
Глава четвертая
Дело заключалось в следующем: часовой, солдат Измайловского полка, по фамилии Постников, стоя на часах снаружи у нынешнего Иорданского подъезда, услыхал, что в полынье, которою против этого места покрылась Нева, заливается человек и отчаянно молит о помощи.
Солдат Постников, из дворовых господских людей, был человек очень нервный и очень чувствительный. Он долго слушал отдаленные крики и стоны утопающего и приходил от них в оцепенение. В ужасе он оглядывался туда и сюда на все видимое ему пространство набережной и ни здесь, ни на Неве, как назло, не усматривал ни одной живой души.
Подать помощь утопающему никто не может, и он непременно зальется…
А между тем тонущий ужасно долго и упорно борется.
Уж одно бы ему, кажется, – не тратя сил, спускаться на дно, так ведь нет! Его изнеможденные стоны и призывные крики то оборвутся и замолкнут, то опять начинают раздаваться, и притом все ближе и ближе к дворцовой набережной. Видно, что человек еще не потерялся и держит путь верно, прямо на свет фонарей, но только он, разумеется, все-таки не спасется, потому что именно тут на этом пути он попадет в иорданскую прорубь. Там ему нырок под лед и конец… Вот и опять стих, а через минуту снова полощется и стонет: «Спасите, спасите!» И теперь уже так близко, что даже слышны всплески воды, как он полощется…
Солдат Постников стал соображать, что спасти этого человека чрезвычайно легко. Если теперь сбежать на лед, то тонущий непременно тут же и есть. Бросить ему веревку, или протянуть шестик, или подать ружье, и он спасен. Он так близко, что может схватиться рукою и выскочить. Но Постников помнит и службу и присягу; он знает, что он часовой, а часовой ни за что и ни под каким предлогом не смеет покинуть своей будки.
С другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: так и ноет, так и стучит, так и замирает… Хоть вырви его да сам себе под ноги брось, – так беспокойно с ним делается от этих стонов и воплей… Страшно ведь слышать, как другой человек погибает, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря, к тому есть полная возможность, потому что будка с места не убежит и ничто иное вредное не случится. «Иль сбежать, а?.. Не увидят?.. Ах, господи, один бы конец! Опять стонет…»
За один получас, пока это длилось, солдат Постников совсем истерзался сердцем и стал ощущать «сомнения рассудка». А солдат он был умный и исправный, с рассудком ясным, и отлично понимал, что оставить свой пост есть такая вина со стороны часового, за которою сейчас же последует военный суд, а потом гонка сквозь строй шпицрутенами и каторжная работа, а может быть даже и «расстрел»; но со стороны вздувшейся реки опять наплывают все ближе и ближе стоны, и уже слышно бурканье и отчаянное барахтанье.
– Т-о-о-ну!.. Спасите, тону!
Тут вот сейчас и есть иорданская прорубь… Конец!
Постников еще раз-два оглянулся во все стороны. Нигде ни души нет, только фонари трясутся от ветра и мерцают, да по ветру, прерываясь, долетает этот крик… может быть, последний крик…
Вот еще всплеск, еще однозвучный вопль, и в воде забулькотало.
Часовой не выдержал и покинул свой пост.
Глава пятая
Постников бросился к сходням, сбежал с сильно бьющимся сердцем на лед, потом в наплывшую воду полыньи и, скоро рассмотрев, где бьется заливающийся утопленник, протянул ему ложу своего ружья.
Утопавший схватился за приклад, а Постников потянул его за штык и вытащил на берег.
Спасенный и спаситель были совершенно мокры, и как из них спасенный был в сильной усталости и дрожал и падал, то спаситель его, солдат Постников, не решился его бросить на льду, а вывел его на набережную и стал осматриваться, кому бы его передать, А меж тем, пока все это делалась, на набережной показались сани, в которых сидел офицер существовавшей тогда придворной инвалидной команды (впоследствии упраздненной).
Этот столь не вовремя для Постникова подоспевший господин был, надо полагать, человек очень легкомысленного характера, и притом немножко бестолковый, и изрядный наглец. Он соскочил с саней и начал спрашивать:
– Что за человек… что за люди?
– Тонул, заливался, – начал было Постников.
– Как тонул? Кто, ты тонул? Зачем в таком месте?
А тот только отпырхивается, а Постникова уже нет: он взял ружье на плечо и опять стал в будку.
Смекнул или нет офицер, в чем дело, но он больше не стал исследовать, а тотчас же подхватил к себе в сани спасенного человека и покатил с ним на Морскую в съезжий дом Адмиралтейской части.
Тут офицер сделал приставу заявление, что привезенный им мокрый человек тонул в полынье против дворца и спасен им, господином офицером, с опасностью для его собственной жизни.
Тот, которого спасли, был и теперь весь мокрый, иззябший и изнемогший. От испуга и от страшных усилий он впал в беспамятство, и для него было безразлично, кто спасал его.
Около него хлопотал заспанный полицейский фельдшер, а в канцелярии писали протокол по словесному заявлению инвалидного офицера и, с свойственною полицейским людям подозрительностью, недоумевали, как он сам весь сух из воды вышел? А офицер, который имел желание получить себе установленную медаль «за спасение погибавших», объяснял это счастливым стечением обстоятельств, но объяснял нескладно и невероятно. Пошли будить пристава, послали наводить справки.
А между тем во дворце по этому делу образовались уже другие, быстрые течения.
Глава шестая
В дворцовой караульне все сейчас упомянутые обороты после принятия офицером спасенного утопленника в свои сани были неизвестны. Там Измайловский офицер и солдаты знали только то, что их солдат, Постников, оставив будку, кинулся спасать человека, и как это есть большое нарушение воинских обязанностей, то рядовой Постников теперь непременно пойдет под суд и под палки, а всем начальствующим лицам, начиная от ротного до командира полка, достанутся страшные неприятности, против которых ничего нельзя ни возражать, ни оправдываться.
Мокрый и дрожавший солдат Постников, разумеется, сейчас же был сменен с поста и, будучи приведен в кордегардию, чистосердечно рассказал Н. И. Миллеру все, что нам известно, и со всеми подробностями, доходившими до того, как инвалидный офицер посадил к себе спасенного утопленника и велел своему кучеру скакать в Адмиралтейскую часть.
Опасность становилась все больше и неизбежнее. Разумеется, инвалидный офицер все расскажет приставу, а пристав тотчас же доведет об этом до сведения обер-полицеймейстера Кокошкина, а тот доложит утром государю, и пойдет «горячка».
Долго рассуждать было некогда, надо было призывать к делу старших.
Николай Иванович Миллер тотчас же послал тревожную записку своему батальонному командиру подполковнику Свиньину, в которой просил его как можно скорее приехать в дворцовую караульню и всеми мерами пособить совершившейся страшной беде.
Это было уже около трех часов, а Кокошкин являлся с докладом к государю довольно рано утром, так что на все думы и на все действия оставалось очень мало времени.
Глава седьмая
Подполковник Свиньин не имел той жалостливости и того мягкосердечия, которые всегда отличали Николая Ивановича Миллера: Свиньин был человек не бессердечный, но прежде всего и больше всего «службист» (тип, о котором нынче опять вспоминают с сожалением). Свиньин отличался строгостью и даже любил щеголять требовательностью дисциплины. Он не имел вкуса ко злу и никому не искал причинить напрасное страдание; но если человек нарушал какую бы то ни было обязанность службы, то Свиньин был неумолим. Он считал неуместным входить в обсуждение побуждений, какие руководили в данном случае движением виновного, а держался того правила, что на службе всякая вина виновата. А потому в караульной роте все знали, что придется претерпеть рядовому Постникову за оставление своего поста, то он и оттерпит, и Свиньин об этом скорбеть не станет.
Таким этот штаб-офицер был известен начальству и товарищам, между которыми были люди, не симпатизировавшие Свиньину, потому что тогда еще не совсем вывелся «гуманизм» и другие ему подобные заблуждения. Свиньин был равнодушен к тому, порицают или хвалят его «гуманисты». Просить и умолять Свиньина или даже пытаться его разжалобить – было дело совершенно бесполезное. От всего этого он был закален крепким закалом карьерных людей того времени, но и у него, как у Ахиллеса, было слабое место.
Свиньин тоже имел хорошо начатую служебную карьеру, которую он, конечно, тщательно оберегал и дорожил тем, чтобы на нее, как на парадный мундир, ни одна пылинка не села; а между тем несчастная выходка человека из вверенного ему батальона непременно должна была бросить дурную тень на дисциплину всей его части. Виноват или не виноват батальонный командир в том, что один из его солдат сделал под влиянием увлечения благороднейшим состраданием, – этого не станут разбирать те, от кого зависит хорошо начатая и тщательно поддерживаемая служебная карьера Свиньина, а многие даже охотно подкатят ему бревно под ноги, чтобы дать путь своему ближнему или подвинуть молодца, протежируемого людьми в случае. Государь, конечно, рассердится и непременно скажет полковому командиру, что у него «слабые офицеры», что у них «люди распущены». А кто это наделал? – Свиньин. Вот так это и пойдет повторяться, что «Свиньин слаб», и так, может, покор слабостью и останется несмываемым пятном на его, Свиньина, репутации. Не быть ему тогда ничем достопримечательным в ряду современников и не оставить своего портрета в галерее исторических лиц государства Российского.
Изучением истории тогда хотя мало занимались, но, однако, в нее верили, и особенно охотно сами стремились участвовать в ее сочинении.
Глава восьмая
Как только Свиньин получил около трех часов ночи тревожную записку от капитана Миллера, он тотчас же вскочил с постели, оделся по форме и, под влиянием страха и гнева, прибыл в караульню Зимнего дворца. Здесь он немедленно же произвел допрос рядовому Постникову и убедился, что невероятный случай совершился. Рядовой Постников опять вполне чистосердечно подтвердил своему батальонному командиру все то же самое, что произошло на его часах и что он, Постников, уже раньше показал своему ротному капитану Миллеру. Солдат говорил, что он «богу и государю виноват без милосердия», что он стоял на часах и, заслышав стоны человека, тонувшего в полынье, долго мучился, долго был в борьбе между служебным долгом и состраданием, и, наконец, на него напало искушение, и он не выдержал этой борьбы: покинул будку, соскочил на лед и вытащил тонувшего на берег, а здесь, как на грех, попался проезжавшему офицеру дворцовой инвалидной команды.
Подполковник Свиньин был в отчаянии; он дал себе единственное возможное удовлетворение, сорвав свой гнев на Постникове, которого тотчас же прямо отсюда послал под арест в казарменный карцер, а потом сказал несколько колкостей Миллеру, попрекнув его «гуманерией», которая ни на что не пригодна в военной службе; но все это было недостаточно для того, чтобы поправить дело. Подыскать если не оправдание, то хотя извинение такому поступку, как оставление часовым своего поста, было невозможно, и оставался один исход – скрыть все дело от государя…
Но есть ли возможность скрыть такое происшествие?
По-видимому, это представлялось невозможным, так как о спасении погибавшего знали не только все караульные, но знал и тот ненавистный инвалидный офицер, который до сих пор, конечно, успел довести обо всем этом до ведома генерала Кокошкина.
Куда теперь скакать? К кому бросаться? У кого искать помощи и защиты?
Свиньин хотел скакать к великому князю Михаилу Павловичу и рассказать ему все чистосердечно. Такие маневры тогда были в ходу. Пусть великий князь, по своему пылкому характеру, рассердится и накричит, но его нрав и обычай были таковы, что чем он сильнее окажет на первый раз резкости и даже тяжко обидит, тем он потом скорее смилуется и сам же заступится. Подобных случаев бывало немало, и их иногда нарочно искали. «Брань на вороту не висла», и Свиньин очень хотел бы свести дело к этому благоприятному положению, но разве можно ночью доступить во дворец и тревожить великого князя? А дожидаться утра и явиться к Михаилу Павловичу после того, когда Кокошкин побывает с докладом у государя, будет уже поздно. И пока Свиньин волновался среди таких затруднений, он обмяк, и ум его начал прозревать еще один выход, до сей поры скрывавшийся в тумане.
Глава девятая
В ряду известных военных приемов есть один такой, чтобы в минуту наивысшей опасности, угрожающей со стен осаждаемой крепости, не удаляться от нее, а прямо идти под ее стенами. Свиньин решился не делать ничего того, что ему приходило в голову сначала, а немедленно ехать прямо к Кокошкину.
Об обер-полицеймейстере Кокошкине в Петербурге говорили тогда много ужасающего и нелепого, но, между прочим, утверждали, что он обладает удивительным многосторонним тактом и при содействии этого такта не только «умеет сделать из мухи слона, но так же легко умеет сделать из слона муху».
Кокошкин в самом деле был очень суров и очень грозен и внушал всем большой страх к себе, но он иногда мирволил шалунам и добрым весельчакам из военных, а таких шалунов тогда было много, и им не раз случалось находить себе в его лице могущественного и усердного защитника. Вообще он много мог и много умел сделать, если только захочет. Таким его знали и Свиньин и капитан Миллер. Миллер тоже укрепил своего батальонного командира отважиться на то, чтобы ехать немедленно к Кокошкину и довериться его великодушию и его «многостороннему такту», который, вероятно, продиктует генералу, как вывернуться из этого досадного случая, чтобы не ввести в гнев государя, чего Кокошкин, к чести его, всегда избегал с большим старанием.
Свиньин надел шинель, устремил глаза вверх и, воскликнув несколько раз: «Господи, господи!» – поехал к Кокошкину.
Это был уже в начале пятый час утра.
Глава десятая
Обер-полицеймейстера Кокошкина разбудили и доложили ему о Свиньине, приехавшем по важному и не терпящему отлагательств делу.
Генерал немедленно встал и вышел к Свиньину в архалучке, потирая лоб, зевая и ежась. Все, что рассказывал Свиньин, Кокошкин выслушивал с большим вниманием, но спокойно. Он во все время этих объяснений и просьб о снисхождении произнес только одно:
– Солдат бросил будку и спас человека?
– Точно так, – отвечал Свиньин.
– А будка?
– Оставалась в это время пустою.
– Гм… Я это знал, что она оставалась пустою. Очень рад, что ее не украли.
Свиньин из этого еще более уверился, что ему уже все известно и что он, конечно, уже решил себе, в каком виде он представит об этом при утреннем докладе государю, и решения этого изменять не станет. Иначе такое событие, как оставление часовым своего поста в дворцовом карауле, без сомнения должно было бы гораздо сильнее встревожить энергического обер-полицеймейстера.
Но Кокошкин не знал ничего. Пристав, к которому явился инвалидный офицер со спасенным утопленником, не видал в этом деле никакой особенной важности. В его глазах это вовсе даже не было таким делом, чтобы ночью тревожить усталого обер-полицеймейстера, да и притом самое событие представлялось приставу довольно подозрительным, потому что инвалидный офицер был совсем сух, чего никак не могло быть, если он спасал утопленника с опасностью для собственной жизни. Пристав видел в этом офицере только честолюбца и лгуна, желающего иметь одну новую медаль на грудь, и потому, пока его дежурный писал протокол, пристав придерживал у себя офицера и старался выпытать у него истину через расспрос мелких подробностей.
Приставу тоже не было приятно, что такое происшествие случилось в его части и что утопавшего вытащил не полицейский, а дворцовый офицер.
Спокойствие же Кокошкина объяснялось просто, во-первых, страшною усталостью, которую он в это время испытывал после целодневной суеты и ночного участия при тушении двух пожаров, а во-вторых, тем, что дело, сделанное часовым Постниковым, его, г-на обер-полицеймейстера, прямо не касалось.
Впрочем, Кокошкин тотчас же сделал соответственное распоряжение.
Он послал за приставом Адмиралтейской части и приказал ему немедленно явиться вместе с инвалидным офицером и со спасенным утопленником, а Свиньина просил подождать в маленькой приемной перед кабинетом. Затем Кокошкин удалился в кабинет и, не затворяя за собою дверей, сел за стол и начал было подписывать бумаги; но сейчас же склонил голову на руки и заснул за столом в кресле.
Глава одиннадцатая
Тогда еще не было ни городских телеграфов, ни телефонов, а для спешной передачи приказаний начальства скакали по всем направлениям «сорок тысяч курьеров», о которых сохранится долговечное воспоминание в комедии Гоголя.
Это, разумеется, не было так скоро, как телеграф или телефон, но зато сообщало городу значительное оживление и свидетельствовало о неусыпном бдении начальства.
Пока из Адмиралтейской части явились запыхавшийся пристав и офицер-спаситель, а также и спасенный утопленник, нервный и энергический генерал Кокошкин вздремнул и освежился. Это было заметно в выражении его лица и в проявлении его душевных способностей.
Кокошкин потребовал всех явившихся в кабинет и вместе с ними пригласил и Свиньина.
– Протокол? – односложно спросил освеженным голосом у пристава Кокошкин.
Тот молча подал ему сложенный лист бумаги и тихо прошептал:
– Должен просить дозволить мне доложить вашему превосходительству несколько слов по секрету…
– Хорошо.
Кокошкин отошел в амбразуру окна, а за ним пристав.
– Что такое?
Послышался неясный шепот пристава и ясные покрякиванья генерала…
– Гм… Да!.. Ну что ж такое?.. Это могло быть… Они на том стоят, чтобы сухими выскакивать… Ничего больше?
– Ничего-с.
Генерал вышел из амбразуры, присел к столу и начал читать. Он читал протокол про себя, не обнаруживая ни страха, ни сомнений, и затем непосредственно обратился с громким и твердым вопросом к спасенному:
– Как ты, братец, попал в полынью против дворца?
– Виноват, – отвечал спасенный.
– То-то! Был пьян?
– Виноват, пьян не был, а был выпимши.
– Зачем в воду попал?
– Хотел перейти поближе через лед, сбился и попал в воду.
– Значит, в глазах было темно?
– Темно, кругом темно было, ваше превосходительство!
– И ты не мог рассмотреть, кто тебя вытащил?
– То-то и есть, шляетесь, когда надо спать! Всмотрись же теперь и помни навсегда, кто твой благодетель. Благородный человек жертвовал за тебя своею жизнью!
– Век буду помнить.
– Имя ваше, господин офицер? Офицер назвал себя по имени.
– Слышишь?
– Слушаю, ваше превосходительство.
– Ты православный?
– Православный, ваше превосходительство.
– В поминанье за здравие это имя запиши.
– Запишу, ваше превосходительство.
– Молись богу за него и ступай вон: ты больше не нужен.
Тот поклонился в ноги и выкатился, без меры довольный тем, что его отпустили.
Свиньин стоял и недоумевал, как это такой оборот все принимает милостию божиею!
Глава двенадцатая
Кокошкин обратился к инвалидному офицеру:
– Вы спасли этого человека, рискуя собственною жизнью?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Свидетелей этого происшествия не было, да по позднему времени и не могло быть?
– Да, ваше превосходительство, было темно, и на набережной никого не было, кроме часовых.
– О часовых незачем поминать: часовой охраняет свой пост и не должен отвлекаться ничем посторонним, Я верю тому, что написано в протоколе. Ведь это с ваших слов?
Слова эти Кокошкин произнес с особенным ударением, точно как будто пригрозил или прикрикнул.
Но офицер не сробел, а, вылупив глаза и выпучив грудь, ответил:
– С моих слов и совершенно верно, ваше превосходительство.
– Ваш поступок достоин награды.
Тот начал благодарно кланяться.
– Не за что благодарить, – продолжал Кокошкин. – Я доложу о вашем самоотверженном поступке государю императору, и грудь ваша, может быть, сегодня же будет украшена медалью. А теперь можете идти домой, напейтесь теплого и никуда не выходите, потому что, может быть, вы понадобитесь.
Инвалидный офицер совсем засиял, откланялся и вышел.
Кокошкин поглядел ему вслед и проговорил:
– Возможная вещь, что государь пожелает сам его видеть.
– Слушаю-с, – отвечал понятливо пристав.
– Вы мне больше не нужны.
Пристав вышел и, затворив за собою дверь, тотчас, по набожной привычке, перекрестился.
Инвалидный офицер ожидал пристава внизу, и они отправились вместе в гораздо более теплых отношениях, чем когда сюда вступали.
В кабинете у обер-полицеймейстера остался один Свиньин, на которого Кокошкин сначала посмотрел долгим, пристальным взглядом и потом спросил:
– Вы не были у великого князя?
В то время, когда упоминали о великом князе, то все знали, что это относится к великому князю Михаилу Павловичу.
– Я прямо явился к вам, – отвечал Свиньин.
– Кто караульный офицер?
– Капитан Миллер.
Кокошкин опять окинул Свиньина взглядом и потом сказал:
– Вы мне, кажется, что-то прежде иначе говорили.
– Ну все равно: спокойно почивайте.
Аудиенция кончилась.
Глава тринадцатая
В час пополудни инвалидный офицер действительно был потребован к Кокошкину, который очень ласково объявил ему, что государь весьма доволен, что среди офицеров инвалидной команды его дворца есть такие бдительные и самоотверженные люди, и жалует ему медаль «за спасение погибавших». При сем Кокошкин собственноручно вручил герою медаль, и тот пошел щеголять ею. Дело, стало быть, можно было считать совсем сделанным, но подполковник Свиньин чувствовал в нем какую-то незаконченность и почитал себя призванным поставить point sur les i.
Он был так встревожен, что три дня проболел, а на четвертый встал, съездил в Петровский домик, отслужил благодарственный молебен перед иконою спасителя и, возвратясь домой с успокоенною душой, послал попросить к себе капитана Миллера.
– Ну, слава богу, Николай Иванович, – сказал он Миллеру, – теперь гроза, над нами тяготевшая, совсем прошла, и наше несчастное дело с часовым совершенно уладилось. Теперь, кажется, мы можем вздохнуть спокойно. Всем этим мы, без сомнения, обязаны сначала милосердию божию, а потом генералу Кокошкину. Пусть о нем говорят, что он и недобрый и бессердечный, но я исполнен благодарности к его великодушию и почтения к его находчивости и такту. Он удивительно мастерски воспользовался хвастовством этого инвалидного пройдохи, которого, по правде, стоило бы за его наглость не медалью награждать, а на обе корки выдрать на конюшне, но ничего иного не оставалось: им нужно было воспользоваться для спасения многих, и Кокошкин повернул все дело так умно, что никому не вышло ни малейшей неприятности, – напротив, все очень рады и довольны. Между нами сказать, мне передано через достоверное лицо, что и сам Кокошкин мною очень доволен. Ему было приятно, что я не поехал никуда, а прямо явился к нему и не спорил с этим проходимцем, который получил медаль. Словом, никто не пострадал, и все сделано с таким тактом, что и вперед опасаться нечего, но маленький недочет есть за нами. Мы тоже должны с тактом последовать примеру Кокошкина и закончить дело с своей стороны так, чтоб оградить себя на всякий случай впоследствии. Есть еще одно лицо, которого положение не оформлено. Я говорю про рядового Постникова. Он до сих пор в карцере под арестом, и его, без сомнения, томит ожидание, что с ним будет. Надо прекратить и его мучительное томление.
– Да, пора! – подсказал обрадованный Миллер.
– Ну, конечно, и вам это всех лучше исполнить: отправьтесь, пожалуйста, сейчас же в казармы, соберите вашу роту, выведите рядового Постникова из-под ареста и накажите его перед строем двумя стами розог.
Глава четырнадцатая
Миллер изумился и сделал попытку склонить Свиньина к тому, чтобы на общей радости совсем пощадить и простить рядового Постникова, который к без того уже много перестрадал, ожидая в карцере решения того, что ему будет; но Свиньин вспыхнул и даже не дал Миллеру продолжать.
– Нет, – перебил он, – это оставьте: я вам только что говорил о такте, а вы сейчас же начинаете бестактность! Оставьте это!
Свиньин переменил тон на более сухой и официальный и добавил с твердостью:
– А как в этом деле вы сами тоже не совсем правы и даже очень виноваты, потому что у вас есть не идущая военному человеку мягкость, и этот недостаток вашего характера отражается на субординации в ваших подчиненных, то я приказываю вам лично присутствовать при экзекуции и настоять, чтобы сечение было произведено серьезно… как можно строже. Для этого извольте распорядиться, чтобы розгами секли молодые солдаты из новоприбывших из армии, потому что наши старики все заражены на этот счет гвардейским либерализмом: они товарища не секут как должно, а только блох у него за спиною пугают. Я заеду сам и сам посмотрю, как виноватый будет сделан.
Уклонения от каких бы то ни было служебных приказаний начальствующего лица, конечно, не имели места, и мягкосердечный Н. И. Миллер должен был в точности исполнить приказ, полученный им от своего батальонного командира.
Рота была выстроена на дворе Измайловских казарм, розги принесены из запаса в довольном количестве, и выведенный из карцера рядовой Постников «был сделан» при усердном содействии новоприбывших из армии молодых товарищей. Эти неиспорченные гвардейским либерализмом люди в совершенстве выставили на нем все point sur les i, в полной мере определенные ему его батальонным командиром. Затем наказанный Постников был поднят и непосредственно отсюда на той же шинели, на которой его секли, перенесен в полковой лазарет.
Глава пятнадцатая
Батальонный командир Свиньин, по получении донесения об исполнении экзекуции, тотчас же сам отечески навестил Постникова в лазарете и, к удовольствию своему, самым наглядным образом убедился, что приказание его исполнено в совершенстве. Сердобольный и нервный Постников был «сделан как следует». Свиньин остался доволен и приказал дать от себя наказанному Постникову фунт сахару и четверть фунта чаю, чтоб он мог услаждаться, пока будет на поправке. Постников, лежа на койке, слышал это распоряжение о чае и отвечал:
– Много доволен, ваше высокородие, благодарю за отеческую милость.
И он в самом деле был «доволен», потому что, сидя три дня в карцере, он ожидал гораздо худшего. Двести розог, по тогдашнему сильному времени, очень мало значили в сравнении с теми наказаниями, какие люди переносили по приговорам военного суда; а такое именно наказание и досталось бы Постникову, если бы, к счастию его, не произошло всех тех смелых и тактических эволюции, о которых выше рассказано.
Но число всех довольных рассказанным происшествием этим не ограничилось.
Глава шестнадцатая
Под сурдинкою подвиг рядового Постникова расползся по разным кружкам столицы, которая в то время печатной безголосицы жила в атмосфере бесконечных сплетен. В устных передачах имя настоящего героя – солдата Постникова утратилось, но зато сама эпопея раздулась и приняла очень интересный, романтический характер.
Говорили, будто ко дворцу со стороны Петропавловской крепости плыл какой-то необыкновенный пловец, в которого один из стоявших у дворца часовых выстрелил и пловца ранил, а проходивший инвалидный офицер бросился в воду и спас его, за что и получили: один – должную награду, а другой – заслуженное наказание. Нелепый слух этот дошел и до подворья, где в ту пору жил осторожный и неравнодушный к «светским событиям» владыко, благосклонно благоволивший к набожному московскому семейству Свиньиных.
Проницательному владыке казалось неясным сказание о выстреле. Что же это за ночной пловец? Если он был беглый узник, то за что же наказан часовой, который исполнил свой долг, выстрелив в него, когда тот плыл через Неву из крепости? Если же это не узник, а иной загадочный человек, которого надо было спасать из волн Невы, то почему о нем мог знать часовой? И тогда опять не может быть, чтоб это было так, как о том в мире суесловят. В мире многое берут крайне легкомысленно и «суесловят», но живущие в обителях и на подворьях ко всему относятся гораздо серьезнее и знают о светских делах самое настоящее.
– Должно различать, что есть ложь и что неполная истина.
Опять четки, опять молчание и, наконец, тихоструйная речь:
– Неполная истина не есть ложь. Но о сем наименьше.
– Это действительно так, – заговорил поощренный Свиньин. – Меня, конечно, больше всего смущает, что я должен был подвергнуть наказанию этого солдата, который хотя нарушил свой долг…
Четки и тихоструйный перебив:
– Долг службы никогда не должен быть нарушен.
– Да, но это им было сделано по великодушию, по состраданию, и притом с такой борьбой и с опасностью: он понимал, что, спасая жизнь другому человеку, он губит самого себя… Это высокое, святое чувство!
– Святое известно богу, наказание же на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания. Лозу гораздо легче перенесть на грубом теле, чем тонкое страдание в духе. В сем справедливость от вас нимало не пострадала.
– Но он лишен и награды за спасение погибавших.
– Спасение погибающих не есть заслуга, но паче долг. Кто мог спасти и не спас – подлежит каре законов, а кто спас, тот исполнил свой долг.
Пауза, четки и тихоструй:
– Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком. Но что во всем сем наибольшее – это то, чтобы хранить о всем деле сем осторожность и отнюдь нигде не упоминать о том, кому по какому-нибудь случаю о сем было сказывано.
Очевидно, и владыко был доволен.
Глава восемнадцатая
Если бы я имел дерзновение счастливых избранников неба, которым, по великой их вере, дано проницать тайны божия смотрения, то я, может быть, дерзнул бы дозволить себе предположение, что, вероятно, и сам бог был доволен поведением созданной им смирной души Постникова. Но вера моя мала; она не дает уму моему силы зреть столь высокого: я держусь земного и перстного. Я думаю о тех смертных, которые любят добро просто для самого добра и не ожидают никаких наград за него где бы то ни было. Эти прямые и надежные люди тоже, мне кажется, должны быть вполне довольны святым порывом любви и не менее святым терпением смиренного героя моего точного и безыскусственного рассказа.
Зима в Петербурге 1839 года была с сильными оттепелями. Часовой Постников, солдат Измайловского полка, стоял на посту. Он услышал, что в полынью попал человек и взывает о помощи. Солдат долго не решался оставить свой пост, ведь это было страшным нарушением Устава и почти преступлением. Солдат долго мучился, но в конце концов решился и вытащил тонувшего. Тут мимо проезжали сани, в которых сидел офицер. Офицер стал разбираться, а тем временем Постников быстро вернулся на свой пост. Офицер же, поняв что произошло, доставил спасенного в караульню. Офицер доложил, что он спас утопающего. Спасенный ничего сказать не мог, так как от пережитого потерял память, да толком и не разобрал, кто его спасал. Дело было доложено подполковнику Свиньину, усердному служаке.
Свиньин посчитал себя обязанным доложить обер-полицмейстеру Кокошкину. Дело приобрело широкую огласку.
Офицер, выдавший себя за спасателя, был награжден медалью «за спасение погибавших». Рядового Постникова было приказано высечь перед строем двумя сотнями розог. Наказанного Постникова на той же шинели, на которой его секли, перенесли в полковой лазарет. Подполковник Свиньин приказал дать наказанному фунт сахару и четверть фунта чаю.
Постников ответил: «Много доволен, благодарю за отеческую милость». Он и на самом деле был доволен, сидя три дня в карцере, он ожидал гораздо худшего, что мог ему присудить военный суд.
